Агентурная кличка – Лунь (сборник) - Страница 56

– Я женюсь на тебе! Слышишь?.. Выходи за меня замуж! Я серьезно тебе говорю!

– То не можно. Пан офицер, а я звыкла хлопка.

– Ты не хлопка! Ты царица любви! – Лунь и сам почувствовал, что получилось слишком выспренне. Тогда он стал подыскивать другие слова:

– Знаешь, если тебя одеть в красивые модные платья со всякими там украшениями, сделать модную куафюру, то ни одна шляхетная пани не сравнится с тобой. И могу смело представить тебя полковому собранию. И, уверен, все одобрят мой выбор.

– Но потом все узнают, что я хлопка, и будет соромно.

– Никто не узнает. Я сделаю справку, ну куплю такую бумагу – сейчас любую бумагу можно сделать за деньги – о твоем шляхетном происхождении. И все. И мы вместе. Будем жить в Петрограде или в Царицыне. А то и в Варшаве. А может, в Москве… – Лунь говорил, захлебываясь от предвкушения прекрасной жизни, Марина слушала его, тихо и недоверчиво улыбаясь.

– Это полная ерунда – все эти сословия – шляхетские, хлопские, купеческие, дворянские… Я ведь тоже не дворянин – природный казак по рождению. А уж красивые женщины, они вообще вне всяких сословий! На крепостных женились! Вот увидишь, научишься танцевать, я обучу тебя нескольким французским фразам, подберем тебе платье по моде, красивые туфли и на любом балу все ахнут. Вот увидишь!

Марина нежно обвила его шею руками и благодарно поцеловала, как ребенка, болтающего милые глупости, в лоб.

В ту ночь прапорщик Лунь не сомкнул глаз и хорошо сделал. Иначе бы точно проспал побудку, как проспал ее фельдфебель. Стоило немалого труда, чтобы поднять его на ноги объяснить, что пора выступать. До фельдфебеля наконец дошло, и он побежал поднимать полуроту.

В первом же бою осколочек гранаты размером с ноготь мизинца впился прапорщику Луню в висок. Если бы он пробил височную артерию, как сказал потом хирург, извлекший осколок, то был бы полный аминь. До летального исхода не хватило двух-трех миллиметров. Все оставшуюся жизнь Лунь был уверен, что это Марина спасла его своим поцелуем. Было в ней нечто от ведуньи-колдуньи. Доброй колдуньи, уточнял для себя всякий раз Лунь.

Увы, он больше никогда ее не встретил: и Гродно, и Сокулка, и деревня Пуделько после тяжелых боев остались за немцами. А после большевистского переворота в семнадцатом году отошли Польше до сентября 1939 года.

Пригодились ли ей те 200 рублей? Вряд ли… Помнила ли она восторженного русского прапорщика, столь искренне сулившего ей сказочную жизнь? Возможно…

* * *

Растроганный сном, Лунь погладил крохотный шрамик на виске – след «поцелуя Марины» – и удивленно подумал, как многое может вместиться в не самую длинную человеческую жизнь… Сон же был последним отголоском оставленной мирской суеты.

Ранним утром, подкрепившись финиками с лавашем и глотком горной воды из фляги, путники, едва стало видно под ногами тропу, двинулись вперед и вверх.

Шли долго и трудно, то задыхаясь от разряженного воздуха, то обливаясь потом на жгучем горном солнце. И только к полудню пришли наконец в скит. Это был охотничий приют, разрушенный когда-то землетрясением. От него остались две стенки, сложенные из дикого камня: остальные были сколочены из дощечек, плах, толстых сучьев, хорошо промазанных глиной. Покрывал хибару драный спекшийся толь. В каменной стене была вмурована вместо окна застекленная форточка. Дверью служила дощатая крышка от какого-то военного ящика, оббитая для зимнего утепления всякой рванью.

Поодаль – шагах в трех – торчала под жердяным навесом закопченная труба каменки. В нее был вмурован чугунок, а рядом стояло помятое оцинкованное ведро. На гвоздях висели железный чайник и алюминиевая кастрюля.

Еще дальше, почти на самом краю пропасти стоял грубо сколоченный деревянный крест в рост человека. Основание его было обложено камнями, так как вкопать его в скальный грунт было невозможно.

Лунь открыл дверь хибары: два узких, грубо сколоченных топчана занимали почти все пространство. Разделял их небольшой столик шириной в два локтя. Под ним стоял вместо табуретки гладко обтесанный чурбачок. Вот и все.

Впрочем, не все. В красном углу между каменных стен висели три иконки-пядницы: Спасителя, Богородицы и святителя Николая. Рядом с дверью крюк для одежды. Под топчаны были задвинуты фанерные ящики из-под посылок, в которых хранились крупы, сушеные ягоды, сухари и орехи. На столе чернел огарок свечи, вставленный в кусок дырявого камня.

– Такая вот у меня келья! – выдохнул Серафим, с наслаждением сбрасывая тяжеленный рюкзак. – Мое ложе правое, твое – левое.

Скинув черную вязаную шапку, он зажег свечу и долго молился, благодаря Бога за благополучное возвращение в родную обитель. Лунь последовал его примеру.

Потом, выложив из рюкзаков припасы, которых, по мерке Серафима, должно было хватить на всю осень, зиму и часть весны, рассовали их по почти пустым подтопчанным ящикам.

– Зимой тут – самый покой. Все заметет: ни мы никуда, ни к нам никто. Осенью потревожнее будет. Охотник может набрести или, не дай Господь, егерь. А так – мы с тобой да Господь над нами! Никого из молитвенников ближе к нему и не будет… Ох, прости, Господи, гордыню мою!

Серафим быстрыми мелкими знамениями закрестил грех.

– Ты со мной больше не говори. Я буду непрерывную Исусову молитву творить. Что надо – руками покажу.

– А как ты ее творить будешь?

– Сердцем. На вот, прочти.

Серафим передал ему затертый листок, принесенный, видимо, из лавры. Он был озаглавлен: «Как читать эту молитву».